Хан-Гирей так описывает этот обычай: "Во время танца музыканты останавливаются подле знатнейших девиц, скрипач играет подле нее, а напевающий кричит во все горло, что девица такая-то, танцуя с таким-то, окружена и что у ней возьмут платок (обыкновенно заткнутый за пояс, которым она отирает пот с лица); далее говорит: нет ли друзей у ее кавалера, которые могли бы откупить его даму.

Тогда являются друзья кавалера и дают какую-нибудь вещь, по большей части пистолет, подавая который, обыкновенно стреляют на воздух, помощник музыканта возглашает, показывая на подаренную вещь, что такой-то за такого-то сделал такой подарок, после чего эту вещь вешают на столбе, поставленном для этого среди круга, нередко даже и даруемых таким образом лошадей вводят туда же и привязывают к поставленному столбу".

Интересно, что в Адыгее и хатияко мог быть наказан: если он джегу повел неправильно, т.е. допустил отступления от правил, присутствующие спрашивали, почему он нарушил ритуал. Если хатияко отвечал находчиво и остроумно, это вызывало смех и его прощали - смех сильнее ритуала; если же он терялся и отвечал плохо, его наказывали - ритуал выше хатияко. Наказание состояло в том, что его заставляли забавно сплясать, или спеть смешную песню, или выкинуть шутку, т. е. опять-таки вызвать смех. В Кабарде это правило не зафиксировано. Несмотря на каноничность описанного сюжета, сцена эта была популярна и вызывала веселое оживление и интерес к тому, насколько окажется щедр юноша и во сколько он оценит своего друга (или родственника), его девушку. Положение было нелегкое, особенно для простых людей, которые в поте лица зарабатывали каждую копейку, и тем не менее они денег не жалели и были рыцарски щедры, чтобы поднять престиж своих любимых, сестер, друзей.

Вторая категория игровых элементов хатияковского поведения была представлена в большом разнообразии и своим характером напоминает чапщевые игры. Именно в этой сфере реализовывались талант и личные особенности каждого хатияко. Если, например, Тас Агиржаноков был привержен к демонстрации рыцарской куртуазии, Сагид Мижаев охотнее всего пользовался цирковыми средствами - акробатикой, чревовещанием. Семидесятилетний И. Ж. Дараев из Эрсакона, Карачаево-Черкесской автономной области, вспоминает; на плясовой площадке Сагид Мижаев "прыгал вверх, прыгал вниз, запевал песни громко "...", он плясал лицом вперед, плясал затылком вперед,, изображая человека, не имеющего лица,.. Сагид, кумыкским канатоходцам подобно, налету переворачивался через голову, не падая на спину; терся у угла дома, изображая свинью, подражая голосу свиньи так, что, если его не видишь, нельзя было отличить [от свиньи]; одним своим голосом изображал дерущихся кошек...".

У Л. Агнокова игровые средства были разнообразнее. Он импровизировал неожиданные, подчас небезобидные комические сценки, пантомимы. Столетний Г. К. Пачев из Старого Лескена Кабардино-Балкарской АССР, вспоминает такой случай: "Андзорова Эльбуздуки дочь Нап плясала с юношей из тугановского рода. Нап плясала с грациозно поднятыми вперед руками, с которых свисали накладные рукава, и в этот момент Агноков (он был огромен, как этот дымоход!) обошел ее сзади и лег на ее пути, и когда Нап в пляске отходила спиной, споткнулась и упала на него так, что ее ноги торчали вверх, словно пушечные стволы. Присутствующие на джегу хохотали, надрывая животы. Нам смущенно поднялась, Агноков же отказывается подниматься:

- Она меня убила! Она меня убила! - говорит и умирающим притворяется...

Тогда тугановский юноша вынул из кармана зеленую пятирублевую ассигнацию и Ляше на грудь положил. Как это увидел, Агноков вскочил".

С разных точек зрения представляет интерес агноковская пантомима. Вспоминает 97-летний О. А. Хапов из того же села:

"...Анзоровых дочь красавицу вывел и дал с ней плясать молодому гостю с золотым кинжалом, красно-золотыми газырями и в высокой папахе. Уходя из круга он, словно что-то драгоценное, бросил на площадку серебряный рубль.

Агноков подлетает и делает вид, будто его не видит: ладонь приставляет ко лбу и ходит по кругу, словно ищет внимательно. Люди хохочут, ...молодой гость то краснеет, то бледнеет. Что оставалось делать - снова достает из кармана серебряный рубль и бросает рядом с первым. Услышав звон, делает вид, что заметил и подходит. Хватает монеты [и снова бросает наземь], с криком подпрыгивает, дуя на пальцы, будто обжег их. Он так дул, что у молодого гостя полы черкески трепыхались [от ветра]. Юноша снова один рубль бросает. Агноков наклоняется и нюхает [их] - и, словно почуяв страшную вонь, резко отводит голову, задыхаясь, потом в пляске обходит круг, сопя недовольно. Юноша опять один рубль подкидывает. Агноков "..." прыгает туда, как козленок, и рассматривает его и, будто пулей раненный, стонет, стеная и шатаясь отходит, затем растягивается возле монет. Как прирезанный вол, дрыгает, дрыгает ногами. Все, кто был на площадке, во дворе, в доме собрались и хохочут.

Молодому гостю что оставалось делать - снова рубль подкидывает. Агноков вскакивает, как взлетает,- ведь брошен был золотой рубль! - бережно собирает все монеты в свою ладонь, которая была величиной с деревянную лопату и, словно они были живые, ласкает, поглаживает их, нюхает и, духами запахло, тянет носом воздух. Деньги подносит к глазам и, будто они свет излучают, щурится; потом, держа их на обеих ладонях, с ликованием пляшет вокруг площадки "...". После этого он как-то странно скривился, сделался похожим на вашего сельского муллу - имени его не назову, нет! - положил монеты столбиком в середине круга, сел перед столбиком и начал ему намаз творить... Люди хохочут без удержу...".

Обрядовый плясовой круг подчинялся своим карнавальным правилам и не признавал гражданских. Своей архаической вольностью в полной мере пользовались хатияко. Если она в известной мере ограничена в Адыгее ("В жизни не слыхал, чтобы хатияко в кругу сквернословил, говорил плохие слова "..."... но шуткой людей веселили",- говорит Курашинов Б. То же самое подтверждал и Джамырза И.), то в Кабарде и Черкесии джегуаковский иммунитет давал им возможность говорить и изображать все, и этим беспредельно пользовался Л. Агноков, что вызывало недовольство девушек. Поведенческая вольность и фамильярные языковые контакты были особенно характерны для "уджа кругового". Удж особенно стимулировал смеховое поведение участников обрядовой пляски и самого хатияко, ибо, по словам И. Джамырзы, "когда плясали удж, штрафовать было не в обычае, штрафовали во время других плясок". Соответственно этому уджевые ("плясовые" - как называл их Хан-Гирей) песни рождались веселыми, зачастую, как говорил Хан-Гирей, "неблагопристойными", что также должно было способствовать безудержно-карнавальному смеху. Их сочиняли, очевидно, хатияко, т. е. те же джегуако, и рождались они прямо на плясовой площадке, откуда их разносили по краю участники ритуала. Здесь, видимо, и Адыгея не была исключением, по крайней мере в XIX в.: характеризуя уджевые песни, Хан-Гирей отмечал, что "большей частью слова в них забавны, а иногда и неблагопристойны". Впрочем, по утверждению Хан-Гирея, нарушение благопристойности для джегуако было правилом жизни.

Смеховой мир народных обрядовых празднеств - это, говоря словами акад. Д. С. Лихачева, мир, вывернутый наизнанку. Бго законы, противоположные законам реальной жизни, нарушать было нельзя. Отступление от него влекло наказание, иногда жесткое. Об одном таком случае рассказал И. Джамырза: "Один хатияко на джегу вывел Гусарыковых дочь-они орки были - на пляску. "Хорошего плясуна выведите [на круг]!- сказал хатияко "..." своим офтабгам. Факотльского юношу по имени Хапача (...) вывели-хорошего плясуна "..." Девушка, когда его увидела: "С факотлем плясать не буду!" - сказала и вышла из круга. Хапача своего коня с седлом отдал джегуако и заказал песню, [в которой говорилось], будто эта девушка без памяти влюбилась в Хапачу, но он на ней жениться не захотел".

Нарушением карнавального закона являлось также превращение амбивалентного смеха в сатирический - это тоже было привнесением в утопический мир народного празднества социально-политических отношений реального мира, ибо здесь должно царить полное равенство. Дочь Гусарыковых была наказана именно за попытку сословной дискриминации.

Но, как и любое историческое явление, этот закон тоже подвержен изменениям: в эпоху развитых феодальных отношений в свадебный обряд проникает почтение к знатности, чему, видимо, способствовал и рыцарский этикет, а позднее - и почтение к богатству. Стремление джегуако к выколачиванию денег и их похвалы тем, кто больше платит (мы это видели особенно на примере Л. Агнокова), также создавали к этому условия.